Книга Глиняный мост - Маркус Зузак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она сыграла ноты Д | А |.
– Глазам не верю. Я думал, ты только начнешь.
Так сказал Майкл Данбар про гигантскую траншею, вырытую одним подростком меньше чем за неделю. Что ж, плохо он его знал.
– Черт, что ты здесь делал, рыл день и ночь?
Клэй потупился.
– Ну, еще спал.
– С лопатой в обнимку?
Клэй поднял глаза, когда Убийца увидел его руки.
– Господи…
Что до Клэя, то когда он рассказывал мне об этом маленьком трюке, то больше говорил о последствиях, а не о самом опыте. Ему до смерти хотелось хотя бы увидеть Арчер-стрит и Окружность, но, конечно, он не мог – по двум причинам.
Первая: в таком состоянии он не мог встретиться со мной.
И вторая: вернуться и не встретиться со мной означало для него сачкануть.
Нет, после кладбища он сел в обратный поезд до Силвера, где несколько дней поправлялся. В нем не было такого места, которое бы не болело. Хуже всего, однако, оказались содранные до мяса ладони, и он спал, и просто лежал, ждал.
Вернувшись с шахты, Убийца припарковался на берегу реки, под деревьями.
Спустившись в русло, он спрыгнул в свежевырытую траншею. С каждой стороны – приливные волны породы и горы земли.
Глядя на это все, он покачал головой, потом посмотрел за реку, на дом.
В доме он искал Клэя и, обнаружив его на кухне, разодрался пополам: он вздохнул, опустил плечи и вновь покачал головой, между испугом и полным изумлением. Наконец он нашел что сказать:
– Надо признать, парень, у тебя есть характер.
И Клэй не смог их удержать.
Слова.
Раз за разом они уходили и возвращались, и там, на кухне, теперь стоял Рори: будто сию минуту выбрался из духовки, прямиком с Бернборо, с пресловутой отметки на триста: «Надо признать, парень»…
Ровно те же слова.
И у Клэя не хватило сил уняться.
Он метнулся прочь по коридору и сел в ванной на полу. Резко захлопнул за собой дверь и…
– Клэй? Клэй, что с тобой?
Оклик донесся как эхо, как будто ему кричат, а он под водой; и он вынырнул, хватая воздух ртом.
Готовить к свадьбе было особо нечего, так что все покатилось довольно быстро. Настал момент, когда Майкл задумался, что делать с работами – портретами Эбби: хранить ли, уничтожить ли, выбросить; у Пенелопы поначалу имелось твердое мнение.
– Их нужно оставить, – сказала она, – или продать: как можно такое уничтожать?
Она спокойно протянула руку и коснулась одного из холстов.
– Смотри, какая прекрасная.
И вот тут ее внезапно обожгло: горячим углем, ревностью.
«Почему я не могу быть такой?» – недоумевала она, вновь задумываясь об обширной и далекой стране в его душе, куда он, случалось, исчезал, сидя или лежа рядом. И в такие мгновения ей отчаянно хотелось стать лучше и значительнее, чем Эбби, – но картины доказывали: эта женщина когда-то стоила всего.
Ей стало легче, когда наконец они продали их все.
Одно из самых больших полотен выставили у дорожной развязки возле Пеппер-стрит, сопроводив знаком и датой выставки-продажи – и, едва стемнело, его украли. В день распродажи в гараже все работы разошлись примерно за час: их покупали, потому что они нравились людям – и Эбби, и Пенни.
– Вам надо писать ее, – говорили, кивая на Пенелопу, многие покупатели, а Майкл в ответ только улыбался.
И говорил:
– Она куда лучше во плоти.
* * *
Следующей кочкой стало вечное Пенелопино невезенье.
В этот раз оно проявилось не столько в том, что случилось – виной стала ее собственная ошибка, – сколько в том, когда это случилось: утром накануне свадьбы.
Пенелопа поворачивала с Лаудер-стрит на Парраматта-роуд в старом Майкловом седане. В социалистическом лагере она никогда не водила машину, но все равно ее глаза привыкли следить за другой стороной дороги. Здесь она сдала на права, причем довольно уверенно, и частенько ездила на его машине. У нее никогда не было никаких неприятностей, но в тот день это ей ничем не помогло.
Она выполнила идеальный правый поворот на полосу встречного движения. Свадебное платье, которое она только что забрала, лежало скромно и вольно на заднем сиденье, а в боку машины – такая вмятина, будто тролль кусок выгрыз. У Пенни треснули несколько ребер. И нос она сломала, ударившись лицом о приборную панель.
Водитель из другой машины бранился, но, увидев кровь, замолчал.
Пенелопа извинилась на двух языках.
Потом прибыла полиция, потом – конкурирующие команды эвакуаторов, которые спорили, потели и курили. Прикатила «скорая», и врачи уговаривали Пенелопу ехать в больницу, но сказали, что принуждать не могут.
Пенни настаивала, что у нее все хорошо.
Спереди у нее было странное длинное пятно: вытянутая фреска кровью.
Нет, она сходит к местному доктору, и на это медики согласились: девушка оказалась не столь хрупкой, как казалась.
Полицейские пошутили, что арестуют ее, и аккуратно довезли до дома. Тот, что был помоложе и жевал мятную жвачку, позаботился о платье.
Осторожно уложил его в багажник.
* * *
Она знала, что нужно предпринять дома.
Вымыться.
Выпить чашку чаю.
Позвонить Майклу, потом – в страховую компанию.
Как вы можете догадаться, ничто из этого она не сделала первым.
Нет, собрав все оставшиеся силы, она уложила платье на диван и села к пианино, павшая духом, безутешная. Сыграла половину «Лунной сонаты», вообще не видя клавиш.
В больнице, через час, она не кричала.
Майкл держал ее за руку, пока врач осторожно надавливал на ребра и вправлял нос.
Разве что охнула и сглотнула.
Однако, выйдя из кабинета, скорчилась и легла на пол в приемной.
Люди вытягивали шеи, посмотреть.
Поднимая ее, Майкл увидел детский уголок с россыпью игрушек, но тут же отмахнулся от этой картины. И вынес Пенни за порог.
Вновь оказавшись дома, на старом потертом диване, она легла, положив голову ему на колени. И попросила почитать ей из «Илиады». И тут Майкла настигло великое осознание – вместо того, чтобы подумать очевидное вроде «Я не заменю тебе давно утраченного отца», он продвинулся глубже: узнал и принял истину. Он любил эту женщину больше, чем Микеланджело и Эбби Хенли, вместе взятых.
